№ 11 (102) 2016г.
V.L. TOLSTYKH:
MARTENS AWARD WINNER (2016)
Interview with the Head of International Law Department of the Novosibirsk State University; leading researcher of the Institute of Philosophy and Law of the Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences, Tolstykh Vladislav Leonidovich
Визитная карточка
Толстых Владислав Леонидович, доктор юридических наук, доцент, заведующий кафедрой международного права Новосибирского государственного университета, ведущий научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН.
В 1995 г. окончил Томский государственный университет по специальности «юриспруденция». С 1995 г. по 1997 г. обучался в аспирантуре Томского государственного университета, в 1997 г. защитил кандидатскую диссертацию (научный руководитель доц. А.М. Барнашов).
В 2006 г. защитил докторскую диссертацию в Российской академии государственной службы (научный руководитель – Т.Н. Нешатаева).
Преподавательскую деятельность начал в 1995 г., преподавал в Новосибирском юридическом институте Томского государственного университета, Российской академии правосудия, Новосибирском государственном университете на должностях преподавателя, доцента, профессора, заведующего кафедрой.
Приглашенный профессор Университета г. Триера (Германия, 2007), Киевского института международных отношений (Украина, 2011), Университета Париж XIII (Франция, 2012, 2015), стажер Института иностранного публичного права и международного права им. Макса Планка (2016).
Автор 8 монографий и 120 статей.
В 2016 г. награжден Премией Российской академии наук им. Ф.Ф. Мартенса.
***********************************************************************************************************
– Здравствуйте, Владислав Леонидович! Поздравляем Вас с присуждением Премии им. Ф.Ф. Мартенса Российской академии наук за книгу «Международные суды и их практика», изданную в 2015 г. в издательстве «Международные отношения». Вы стали седьмым лауреатом этой премии. Какие Вы испытываете чувства в связи с данным событием?
Большое спасибо. Конечно, я очень рад. Хорошо, что у нас в стране есть своя научная традиция в сфере международного права, которая поддерживается в том числе при помощи таких символических мероприятий. Для меня особое значение имеет то, что эта традиция имеет естественно-правовой характер, ведь Ф.Ф. Мартенс считал, что права вытекают из человеческой природы, а задача законодателя состоит в добросовестном изучении и формулировании жизненных отношений.
– Вы много и плодотворно занимаетесь международным правосудием и получили Премию за книгу, посвященную международным судам. Почему именно эта тема привлекла Ваше внимание?
Думаю, что самая большая ценность международных судов состоит в том, что они делают международное право правом в полном смысле этого слова (ubi ius, ibi forum) и тем самым подтверждают существование универсальной справедливости. Одновременно они делают состоятельной науку международного права: решения, которые они выносят, являются средством верификации научных гипотез.
– Расскажите, пожалуйста, о работе над книгой. Что было самым сложным, самым интересным?
Самой сложной, пожалуй, была техническая работа над составлением резюме судебных решений. Объем современных решений часто составляет несколько сот страниц: этот текст нужно прочитать, вычленить наиболее важные факты, доказательства, аргументы и высказывания суда (dicta), а затем изложить их на одной-двух страницах. Работа над одним резюме может занимать несколько дней, а то и недель. Что касается второй части Вашего вопроса, то наиболее интересной была работа над исторической частью. Некоторые вещи для меня оказались неожиданными, в частности, то, что античный арбитраж не уступал современным судам по уровню юридической техники и использовал близкие к современным правовые концепции (относимости и допустимости доказательств, эстоппеля, эффективности и др.). Дошедшие до нас арбитражные решения, например, Решение Родосского суда по спору между Самосом и Приеной об обладании крепостью Кариум, вынесенное во II в. до н.э., с точки зрения качества аргументации не уступают решениям Международного Суда ООН. Другой любопытный феномен – средневековый арбитраж, разрешавший споры «secundum iustitiam et amorem», т.е. на основе соображений этического и религиозного порядка. Может показаться, что такой подход был следствием дефицита рациональных концепций. Однако, это не так – средневековые схоласты создавали логические системы, которым могут позавидовать современные философы. Думаю, дело в другом: в осознании того, что иногда феноменологическое, т.е. прямое и объемное восприятие факта, гарантирует лучший результат, чем восприятие, основанное на доказательствах; а также того, что личный авторитет может значить больше, чем авторитет аргумента. Этого понимания, на мой взгляд, порой не достает современному праву.
– Какие тенденции развития современной системы международного правосудия Вы могли бы отметить?
Это очень многомерный вопрос. Международное правосудие развивается крайне динамично, возможно, чересчур динамично в том смысле, что изменений слишком много, и наука не успевает их отслеживать. Некоторые тенденции очевидны, например, пролиферация судов и судебных споров, усиление роли арбитражей, изменение социальных характеристик судей (образование, возраст, пол, карьера) и др. Другие неочевидны, например, те, которые касаются аргументации. Поделюсь некоторыми наблюдениями, сделанными за последние годы. Во-первых, суды стали более осторожными: они не выходят за пределы вопроса, не переформулируют его (имея на это право) и избегают замечаний общего характера. Иногда видишь анонс дела с интересной фабулой, ждешь, когда будет вынесено решение, а потом читаешь его и разочаровываешься: оказывается, что те вопросы, которые у тебя возникли, даже не были затронуты. Пример – Заключение Международного суда ООН по Косово от 22 июля 2010 г., в котором Суд не стал рассматривать вопрос о влиянии декларации независимости на приобретение Косово международной правосубъектности. Во-вторых, современные споры все больше становятся спорами о выборе между грамматическим, интенциональным и телеологическим способами толкования. Проблема при этом состоит не только в отсутствии твердого интерпретационного алгоритма (ст. 31 Венской конвенции о праве международных договоров 1969 г. его не содержит), но и в ослаблении каждого из указанных способов в отдельности. В условиях, когда правовые тексты (проекты договоров, кодификации обычаев, акты soft law) исходят от негосударственных субъектов, намерение государства утрачивает свое значение. Упадок метанарративов (термин Ж.-Ф. Лиотара) и языковые игры (термин Л. Витгенштейна) ставят под вопрос истинность грамматического толкования. Наконец, господствующий в политической сфере либерализм предполагает недоверие к любой общей идее, а, значит, и к телеологическому толкованию. В-третьих, международные суды все в большей степени используют общие принципы права, и, особенно, принцип пропорциональности. При этом данный принцип может вводиться в аргументационную структуру неявно, без специального упоминания, как это было сделано, например, в Арбитражном решении по делу о водах Кишенганги от 18 февраля 2013 г. (Индия и Пакистан) или в Решении Международного суда ООН по делу об охоте на китов в Антарктике от 31 марта 2014 г. (Австралия против Японии). В-четвертых, международные суды постепенно переходят к использованию одного языка – английского. Особенно это заметно на примере Постоянной палаты третейского суда, несколько лет назад молча отказавшейся от двуязычного стандарта, и вновь учреждаемых уголовных судов, изначально использующих только английский. Экспансия английского сопровождается не только экспансией концепций общего права, но и утверждением субстанциальных концепций, выработанных англосаксонской политической философией, начиная с Т. Гоббса и Дж. Локка и заканчивая Г. Хартом и Р. Дворкиным. В-пятых, порой возникает ощущение, что суды выстраивают факты и нормы в последовательности, позволяющей достичь нужного результата, т.е. играют в «языковые игры». Так, в Решении по делу о применении Конвенции о предупреждении геноцида от 3 февраля 2015 г. Международный суд ООН описал один из фактов так: «новый флаг и герб [Хорватии] были восприняты сербским меньшинством как выражение враждебности» (пар. 62), создав тем самым впечатление некой мнительности сербов. Суд не сообщил, что под этим флагом (красно-белой шаховницей) в годы Второй мировой войны осуществлялся геноцид сербов, жертвами которого стали от 197 до 800 тыс. человек. Похожим образом Суд описал принятие новой Конституции Хорватии: «по мнению Сербии, хорватские сербы сочли, что принятие этой конституции лишает их некоторых фундаментальных прав и статуса титульной нации Хорватии» (пар. 64). На самом деле новая конституция объявила Хорватию государством хорватов и национальных меньшинств, в то время как в предыдущей речь шла о Хорватии, как о «родине для хорватов, сербов и национальных меньшинств».
Иногда эти «игры» выглядят откровенными спекуляциями. Так, В Решении по делу «Арктик Санрайз» от 14 августа 2015 г. (Нидерланды и Россия), арбитражный суд указал, что нарушение законов об искусственных установках не образует основания для задержания иностранного судна в исключительной экономической зоне без согласия государства флага; такое задержание возможно в рамках преследования по горячим следам, которое должно начаться во время нахождения судна в зоне безопасности и быть непрерывным. Поскольку российский корабль «Ладога» какое-то время не преследовал «Арктик Санрайз» в ИЭЗ, вмешательство было признано незаконным. В пар. 253 Решения Суд не процитировал ст. 111(4) Конвенции по морскому праву 1982 г., в которой не упоминается зона безопасности, а описал ее своими словами, указав, что преследование должно начинаться в «соответствующей области» («relevant area»). Позиция Суда, на мой взгляд, неверна. В зоне безопасности прибрежное государство вправе принимать «надлежащие меры для обеспечения безопасности» судоходства и платформ. Эти меры по своей сути дополнительны к мерам, осуществляемым в ИЭЗ; к их числу относятся особые запреты и принудительные меры, действие которых ограничено 500 м. Задержание иностранного судна, совершившего нарушение в зоне безопасности, не направлено на обеспечение безопасности; его цель состоит в реализации ответственности. В связи с этим оно не относится к числу «надлежащих мер» и может быть осуществлено в любой точке ИЭЗ, так же как и преследование.
– Вы опубликовали ряд статей, посвященных практике Суда ЕАЭС, а недавно взяли интервью у судьи Суда ЕАЭС Т.Н. Нешатаевой. Как Вы оцениваете результаты деятельности Суда и его перспективы?
Татьяна Николаевна была консультантом по моей докторской диссертации; воспользуюсь Вашим вопросом как поводом еще раз высказать ей уважение и благодарность. Что касается текущей деятельности Суда, то это непростой вопрос. Прежде всего, хочу уточнить один важный этический момент. Окончательность решений Суда и его высокий статус не должны восприниматься как создающие иммунитет от критики. Отечественная доктрина не только имеет право, но и обязана подвергать решения Суда критическому анализу. Это одновременно и научный, и гражданский долг.
Результаты деятельности Суда, на мой взгляд, неоднозначны. К заслугам Суда можно отнести установление порядка исполнения Комиссией решений Суда (дело «Южный Кузбасс); определение места в праве Союза «внешних договоров» (дела НКМЗ, предпринимателя Тарасика и «Дженерал Фрейт»); уточнение методик таможенной классификации, предоставления таможенных льгот и антидемпинговых расследований; разъяснение порядка аттестации сотрудников Комиссии. Одновременно Суд не смог ответить на целый ряд вызовов: он не определил достаточно четко порядок проведения Комиссией мониторинга актов внутреннего права и порядок ее взаимодействия с хозяйствующими субъектами (дела «Вичюняй-Русь», «Orda Munai Trade» и предпринимателя Тарасика); сформулировал уязвимую позицию в отношении обжалования рекомендаций Комиссии (дело «Ремдизель»); не воспользовался шансом разъяснить значение и принципы преюдициального толкования, представившимся в деле по запросу Высшего хозяйственного суда Белоруссии; необоснованно отказался от осуществления функции толкования в деле по запросу Министерства экономики Казахстана; не продемонстрировал должного уровня юридической техники. Конечно, не нужно возлагать всю ответственность на Суд; его неспособность ответить на эти вызовы во многом обусловлена несовершенством права ЕАЭС.
Что касается второй части Вашего вопроса, то потенциал Суда (так же как и потенциал ЕАЭС в целом) огромен. Суд способен не только заниматься таможенными делами, но и толковать технические регламенты, разрешать межгосударственные споры, формулировать новые правовые концепции, содействовать гармонизации национальных порядков, защищать права человека и многое другое. Так же как и Суд ЕС, он может стать мощным локомотивом интеграции и – в отличие от Суда ЕС – архитектором реального нового сообщества, к которому стремятся миллионы людей, считающих своим общим домом территорию бывшего СССР и воспринимающих его распад как «крупнейшую геополитическую катастрофу века».
– Над чем Вы работаете в настоящее время?
Я пытаюсь заниматься философией международного права. Это довольно сложная проблематика: ей мало занимаются международники, привыкшие рассматривать свою дисциплину как обособленную и самодостаточную, и мало занимаются философы, для которых международное право выглядит не частью подлинной реальности, а скорее искусственным конструктом, созданным в результате политической игры. Отчуждение философии от международного права как и от любого другого позитивного права) в значительной степени определено влиянием концепции общественного договора: если государство и право рассматриваются как результат взаимодействия субъективных воль, они не могут рассматриваться как объективная данность, анализ которой обеспечивает устойчивое знание.
Сегодня, однако, необходимость обращения к философскому инструментарию при проведении юридических исследований выглядит очевидной. В первую очередь, это связано с коррозией базовых концепций международного права, которые выглядят все более не соответствующими фактам и декларируемым ценностям. Так, концепция суверенитета/эффективности использует для описания государства только один его аспект (порядок, основанный на власти правительства) и игнорирует все остальные. Но государство – это не только правительство, принимающее властные решения, но и результат исторической эволюции, культурное пространство, национальное образование, способ обеспечения общего блага, сфера действия общей воли, механизм социальной коммуникации и пр. В некоторых случаях порядок лучше обеспечивается не через учет воли и интересов номинального суверена, а через учет воли и интересов местного населения, восстановление естественного хода истории, обращение к концепции естественного права и др. Так, местные референдумы, аналогичные тем, которые были проведены после первой мировой войны, возможно, были бы лучшим способом урегулирования территориальных споров, связанных с распадом Югославии и СССР, чем принцип uti possidetis juris; интерпретация принципа невмешательства как устанавливающего запрет на участие иностранных субъектов во внутренней политике защитила бы государства от новых форм интервенции; внимание к концепции общего блага позволило бы определить объективные критерии международной реакции на внутренние конфликты и т.д. Другой пример – международный обычай, который до сих пор остается terra incognita. В рамках доктрины мы привыкли рассматривать его через призму привычной двоицы «практика – opinio juris», однако, как справедливо отмечает Б. Чигара, на практике международные суды варьируют требования к обычаю по своему усмотрению: «иногда доказательство лишь одного из этих двух элементов обычного международного права является достаточным, – своего рода ребенок, произведенный из неоплодотворенной яйцеклетки». Возможно, неволюнтаристская концепция обычая, разработанная Г. Кельзеном и Ж. Сселем и не поддерживаемая современной доктриной, более адекватна реальности.
Во-вторых, все более очевиден переход к новой конфигурации международного порядка. Есть различные сценарии: возврат к традиционному сообществу суверенных государств; развитие и укрепление власти одного государства («гегемониальный либерализм»); формирование мирового государства (всемирной республики); формирование многоуровневой, сетевой системы управления, не имеющей определенного центра (концепция governance); наконец, сохранение неопределенности и внутренней напряженности вплоть до момента глобального исторического перелома, сущность и последствия которого предсказать трудно. Каждый из указанных сценариев, даже тот, который указан первым, предполагает отказ от существующей международно-правовой парадигмы и формирование новой парадигмы. Сделать это без философского инструментария, без серьезных политологических исследований, невозможно.
В-третьих, развитие международного права ставит вопросы, юридический ответ на которые будет неполным в отсутствие философского или политического ответа. Одним из таких вопросов является использование ядерного оружия. Напомню, что в Консультативном заключении от 8 июля 1996 г. Международный суд ООН фактически признал, что в ситуации самообороны применение ядерного оружия будет правомерным. Этот ответ не устроил очень многих, в т.ч. некоторых судей Суда. Судья К.Г. Вирамантри привел ряд нисходящих аргументов против использования ядерного оружия, отметив, что ни одна правовая система не может содержать норму, разрешающую действия, способные уничтожить цивилизацию, частью которой является эта правовая система. Другой пример – проблема асимметрии в международном гуманитарном праве. Технические устройства, имеющиеся в распоряжении западных стран (новейшие бомбардировщики, крылатые ракеты, автономные системы и пр.) позволяют уничтожать живую силу противника и его ресурсы быстро, точно, эффективно и без серьезного риска для нападающего. Техническое превосходство усугубляется превосходством экономическим, политическим и информационным. Противники Запада оказываются неспособными организовать сколько-нибудь адекватный отпор и, по сути, оказываются в положении беззащитных жертв. Феномен асимметрии меняет саму природу войны, которая перестает быть поединком и становится актом осуществления правосудия. Однако правовой режим по-прежнему ориентируется на модель поединка и не предусматривает дополнительных гарантий для слабой стороны. Как результат, чтобы выжить и поразить врага, слабый противник вынужден нарушать нормы МГП и, более того, делать это сознательно и на системной основе: как отмечает М. Шмитт, «противник может быть настолько неспособен военным способом противостоять своему врагу, что нападения на защищаемых лиц и защищаемые объекты становятся доктриной».
– Какие из существующих исследований в этой области Вы могли бы отметить?
Есть несколько заслуживающих внимания направлений. Прежде всего, это критический подход М. Коскенниеми (Финляндия), изложенный в его работе «От Апологии к Утопии». Коскенниеми пишет о двух способах обсуждения международного порядка: один связывает его со справедливостью, общими интересами, прогрессом, природой международного сообщества, т.е. рассматривают его как нормативный код, предшествующий государствам; другой – с поведением, волей и интересами государств (нисходящий и восходящий способы). Средний вариант исключен. Нисходящий способ отдает предпочтение нормативности перед конкретикой; восходящий – наоборот. Восходящий способ упрекает нисходящий за неспособность продемонстрировать содержание его априорных норм; нисходящий упрекает восходящий за субъективизм. Оба способа используются современной доктриной, которая находится в постоянном движении от подчеркивания конкретики к подчеркиванию нормативности и наоборот, не утверждаясь в какой-либо одной позиции. Результатом является непоследовательная доктрина ad hoc, использующая смесь позитивистских и натуралистских, телеологических, практических, политических, логических и фактических аргументов, не отдавая себе отчета в их противоречиях. Один аргумент оправдывает противоположные решения; одно решение обосновывается ссылкой на противоположные аргументы. Реальный дискурс отсутствует, есть лишь обмен аргументами. В конечном счете, данная ситуация определена противоречивой природой либеральной доктрины, центральным элементом которой является теория общественного договора Т. Гоббса. В качестве выхода из положения Коскенниеми предлагает критический метод, предполагающий признание относительности и множественности возможных решений и поиск оптимального решения в контексте конкретной ситуации (своего рода «принцип невидимой руки», перенесенный в сферу юриспруденции). На мой взгляд, книга Коскенниеми является самой глубокой современной работой по международному праву, совершенно заслуженно ей был посвящен специальный номер «Германского юридического журнала»[7]. В то же время отмечу, что позитивная часть критического подхода вызывает у меня некоторые сомнения: во-первых, признание конфликта аргументов и одновременный отказ от его разрешения нивелирует конфликт, делает его неважным и безотносительным; во-вторых, критический подход выглядит своеобразным паразитированием на аргументах, созданных предыдущими поколениями в рамках претендующих на абсолютную достоверность программ.
Другое интересное направление – субъективный идеализм Ф. Аллота (Великобритания). Аллот пишет, что международная политика XX в. породила институциональные формы, копирующие абсолютистские формы внутренних порядков и не обремененные международным конституционным порядком. Международный правящий класс (Hofmafia), с одной стороны, использует традиционные методы войны и дипломатии, а с другой – изменяет не только строй, но и саму сущность национального права и правления. Основными бедами мира являются несправедливое социальное развитие, войны и гонка вооружений, враждебная по отношению к своему народу политика, физическая деградация планеты, духовная деградация людей, социальный прагматизм. Общемировая ситуация характеризуется тремя особенностями: страны не являются по настоящему независимыми; национальная идентичность не совпадает с политической идентичностью, многие народы не испытывают привязанности к своему государству; люди в других странах походят на нас, но, будучи гражданами своей страны, мы не ощущаем ответственности за них. Такая ситуация ведет к революции, суть которой состоит в замещении идей войны, иностранной политики и дипломатии новыми идеями и в отстранении от управления международного правящего класса. Эта революция должна произойти не на улицах, а в головах. Если мы сможем изменить свое сознание, мы сможем изменить мир и создать новое международное право, основанное на идее единого человечества. Довольно неожиданным образом Аллот возлагает ответственность за существующее положение вещей на Э. де Ваттеля, использовавшего концепцию суверенитета для опровержения возможности естественного сообщества государств. В XIX в. под влиянием книги Ваттеля естественное право перестало восприниматься даже большинством философов, не говоря уже о дипломатах и политиках, и было вытеснено утилитаризмом, позитивизмом и марксизмом. Последний тезис, конечно, вызывает удивление: роль личности в истории едва ли столь велика, а если это и так, то архитектором современных политико-правовых институтов следует считать, скорее, Т. Гоббса.
Есть и другие направления: адаптации марксистских концептов, идей М. Фуко, критические работы, написанные с использованием философского инструментария и др. К сожалению, отечественная доктрина почти не знакома с этими исследованиями. В этой связи безусловно большим событием для отечественного международно-правового сообщества стали лекции М. Коскенниеми, которые состоялись в Высшей школе экономики этой осенью. Жалею, что не смог на них присутствовать.
–Имеются ли у Вас свои разработки в этой области?
Их немного. Недавно я опубликовал текст, в котором попытался доказать, что права человека представляют собой нечто большее, чем продукт Новейшего времени, обусловленный развитием гуманистических идей внутри правовой доктрины. Они органически и неразрывно связаны с религиозными концепциями зрелого Средневековья и отражают представления об особом типе личности, трансцендентном для западной цивилизации. Данный тип характеризуется связью богоподобия человека и вездесущности Бога: будучи богоподобным, человек, так же как и Бог, может присутствовать в любых вещах (хотя и не во всех сразу). Указанная связь образует новое понимание достоинства: наиболее концентрировано оно изложено в работе Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека» (1486 г.). Религиозно-философское происхождение прав человека объясняет многие их важные особенности: отсутствие эмпирических обоснований; претензию на абсолютный приоритет; пролиферацию; беспомощность права перед актами, подрывающими основы общественного существования и маркированными как акты самореализации. Из него также следует, что оспаривание прав человека в рамках сугубо правового дискурса является безнадежным делом – правовая доктрина не достает до столь глубокого онтологического уровня. Альтернатива может быть найдена только за пределами позитивного права и только при определенных исторических условиях.
Во-вторых, я написал статью, в которой определил вторую мировую войну как идею, влияющую на формирование правовой идеологии. В этом своем качестве война является мифом, т.е. событием, имеющим высший, трансцендентный статус по отношению к реальности. Как и любой другой миф, миф о войне был создан в результате избирательного редуцирования исторического события. Направленность редуцирования была задана просветительскими и либералистскими установками: война была интерпретирована не как продукт объективных экономических, исторических и политических дисбалансов, а как случайная девиация, как результат злонамеренных действий нацистской верхушки. Следствием такой трактовки стала общая стигматизация политической сферы, центром которой является государство. Любое усиление государства стало рассматриваться как тоталитарная тенденция, которой необходимо противодействовать. Обратной стороной стала идеализация неполитической сферы (сферы экономических отношений). Значение рынка вышло за пределы товарно-денежного обмена – рынок стал основанием общего и индивидуального процветания и счастья. Не делая акцент на объективных причинах войн, данный миф не предотвращает новые дисбалансы, а, скорее наоборот, стимулирует их. Оппозицию ему составляют марксистский и консервативный подходы; их использование может способствовать формированию новых элементов международного права.
– Какие философские концепции могли бы обогатить науку международного права?
Правовая наука, как и любая другая гуманитарная наука, не развивается в вакууме; ее современная позитивистская версия во многом основана на английской эмпирической философии, представителями которой являются Ф. Бэкон, Т. Гоббс, Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм и др. Ощущающийся кризис права требует выхода за пределы этого философского мейнстрима и обращения к концепциям, которые принято считать периферийными или даже маргинальными, во всяком случае, для целей правового регулирования. В связи с этим сильно недооцененным выглядит потенциал марксизма: к сожалению, советская наука международного права не смогла реализовать его в полной мере. Речь идет не только об экономической части, которую в СССР знали и изучали, но и о культурологической части, изложенной в Экономическо-философских рукописях 1844 г. и делающей акцент на понятии отчуждения.
Можно пойти еще дальше и обратиться к тем концепциям, которые в принципе не рассматриваются как относящиеся к социальной философии. Например, очень интересен вопрос о возможности использования в международном праве феноменологической концепции восприятия (Э. Гуссерль). В рамках этой концепции восприятие предполагает непосредственное наблюдение и отсечение промежуточных посылок, искажающих реальность. А. Карти отмечает по этому поводу: «Какой-либо позитивный результат, если и может быть достигнут, то только через живое и персональное диалектическое вовлечение». Идея угадывается, но пока трудно сказать, как она может быть формализована в праве. Интересно также было бы развить мысль М. Хайдеггера, который в работе «Вопрос о технике» определил технику как «вид раскрытия потаенности» природы, направленный на добычу и формирование запасов энергии. Опасность техники в том, что человек оказывается не в состоянии услышать голос более ранней истины. Мне кажется, что и современное право раскрывает человека лишь определенным образом, создавая препятствия для иного раскрытия. Концепция прав человека позиционирует человека исключительно как волевое существо, способное «законодательствовать в царстве целей» и игнорирует другие аспекты его бытия.
– Спасибо за ответы. Теперь мне хотелось бы задать вопрос, относящийся к Вашей преподавательской деятельности. Вы родились в Новосибирске, учились в Томском университете, после его окончания вернулись в Новосибирск и начали работать в новосибирских вузах, потом переехали в Москву и пять лет работали в Российской академии правосудия, а сейчас снова живете и преподаете в Новосибирске. В чем разница в профессиональном плане между Москвой и Новосибирском?
И в Москве, и в Новосибирске уровень студентов очень высок, и здесь я не чувствую большой разницы. Новосибирские студенты, как правило, подготовлены не хуже московских, много работают, некоторые из них испытывают живой интерес к международному праву. Это, пожалуй, самое главное. Что касается самой академической среды, то, конечно, в Новосибирске, да и, наверное, в других провинциальных городах, она является более разреженной. Это естественное положение вещей, но иногда оно переживается довольно остро. В связи с этим я очень благодарен своим московским друзьям и коллегам А.А. Моисееву, В.А. Канашевскому, А.С. Смбатян, А.М. Солнцеву, посетившим наш город для того, чтобы выступить с лекциями перед студентами.
– Что бы Вы пожелали читателям Евразийского юридического журнала?
И читателям Вашего журнала, и самому себе пожелаю приблизиться к истине.
Интервью брала:
