Отстаивание государством своих интересов не должно проводиться путём извращения или нарушения междуна­родного права.

Это характерно для так называемых двойных стандартов, которые используются, в частности, при опи­сании позиций, занимаемых в области прав человека госу­дарствами в зависимости от того, каковы отношения с ними государства, оценивающего такие позиции. Сотрудничество государств по гуманитарным вопросам не может быть не­политическим именно потому, что это - часть межгосудар­ственного сотрудничества. Однако оно не должно быть поли­тизированным в указанном выше смысле.

Обсуждая вопрос о взаимопроникновении идеологизи- рованности и политизированности, надо уделить внимание проблеме идеологической агрессии. В течение какого-то пе­риода этот термин, казалось бы, был забыт. Настало время для того, чтобы вспомнить советское предложение о широ­ком определении агрессии, выдвинутом в ООН в 1953 г. Его нет необходимости воспринимать как истину в последней инстанции. Но он приобретает опять актуальность как по­казатель разновидности покушения на существование госу­дарства. Согласно предложению 1953 г. государство призна­ется совершившим акт идеологической агрессии, которое "а) поощряет пропаганду войны; b) применение атомного, бактериологического, химического и других видов оружия массового уничтожения; с) способствует пропаганде фашист­ско-нацистских взглядов, расовой и национальной исключи­тельности, ненависти и пренебрежения к другим народам". Некоторые слова из этого предложения нуждаются в уточ­нении. Другие нашли выражение в действующих нормах международного права.

Главное, что заслуживает внимания в предложении 1953 г., это общая направленность явления, названного идеоло­гической агрессией. Это покушение на информационную безопасность государства. Иногда такое явление именовали психологической агрессией. Но данное выражение, строго говоря, скорее может быть использовано для обозначения действий индивидов. Психологическое отношение государ­ства для обозначения политики к другому государству не очень уместно, хотя в практике и встречалось.

Утверждать, что есть определенные международно­правовые средства противодействия покушению на ин­формационную безопасность государства - смелое пред­положение. Они, конечно, есть. Вряд ли, однако, можно говорить о том, что они определенны. Критика политики одного государства, предпринимаемая другим государ­ством или государствами в какой-либо области, включая и область прав человека, далеко не всегда может рассма­триваться как нарушение принципа невмешательства и, тем более, принципа неприменения силы. Грань здесь подвижна и зависит от многих обстоятельств, которые предугадать практически невозможно. В то же время можно обнаружить общие ориентиры, дающие ключ к решению этого вопроса. Особенно это касается принципа неприменения силы. Ведь агрессия представляет наруше­ние именно данного принципа.

Определение агрессии принятое Генеральной Ассам­блеей ООН 14 декабря 1974 г., является лишь определением вооруженной агрессии. Есть основания полагать, что поло­жения этого определения стали выражать международное обычное право. К этому вопросу не нужно возвращаться. Ясно, что юридически значимую оценку совершения акта агрессии должен давать Совет Безопасности.

Совет Безопасности определяет существование любой угрозы миру и любого нарушения мира или акта агрессии, что предусмотрено ст. 39 Устава ООН. Очевидно, что совер­шение акта идеологической агрессии трудно считать равно­сильным акту вооруженной агрессии. Если придерживаться мнения, что Совет Безопасности вправе определять соверше­ния акта идеологической агрессии, было бы логичным квали­фицировать такой акт как угрозу миру, причем международ­ному миру, так как Совет Безопасности в этом случае может решить, какие действия надо предпринять в соответствии со статьями 41 и 42 для поддержания или восстановления меж­дународного мира и безопасности.

Угроза международному миру и безопасности пред­ставляет собой нарушения принципа неприменения силы и угрозы ее применения в международных отношениях со­гласно п.4 ст. 2 Устава ООН. Более точно следует говорить о принципе неприменения силы в межгосударственных отно­шениях.

Совет Безопасности может прибегать к одним и тем же мерам независимо от того, сочтет ли он ситуацию угрозой международному праву или актом агрессии. Он вправе ре­шить, что угроза миру менее опасна, чем агрессия. Но это находится в пределах его дискреционных полномочий.

Мы можем, однако, думать, что идеологическая агрессия менее опасна, чем вооруженная агрессия, как она определена в резолюции 3314(XXIX). Все же это лишь наше мнение. За­чем конструировать понятие идеологической агрессии, если достаточно считать, что какие-то действия представляют со­бой угрозу международному миру и безопасности. Но тог­да можно спросить, зачем было разрабатывать определение вооруженной агрессии, если определение агрессии входит в компетенцию Совета Безопасности? Известно, что раскрыть содержание общих норм международного права бывает недостаточно для регулирования самых разных вопросов. Довольно часто даже прибегают к рекомендациям, не име­ющим юридически обязательного характера. Это, кстати, произошло с определением вооруженной агрессии, приня­том резолюцией Генеральной Ассамблеи. Первоначально такое определение рассматривали как своего рода помощь Совету Безопасности, если возникал вопрос об определении вооруженной агрессии. Постепенно это определение ста­ло признаваться как отражающее международное обычное право, раскрывающее в какой-то мере компетенцию Совета Безопасности без ущерба для его права самому определять юридически обязательное решение того, что совершен акт агрессии.

Определение агрессии в широком смысле, сформули­рованное в предложении 1953г., не может считаться даже рекомендацией, принятой ООН. Это именно предложение, выражающее мнение одного из членов ООН. Та его часть, которая относится в идеологической агрессии, приобрела в начале XXI века опять актуальность. Не стоит думать, что она будет зафиксирована в виде рекомендации ООН. Но она заслуживает употребления в области межгосударственных отношений. В первую очередь она касается недопустимости пропаганды фашистско-нацистских взглядов. Было бы целе­сообразно отметить, что речь надо вести и о пронацистских взглядах, которые под предлогом защиты свободы слова находят "крышу" в государствах, причисляющих себя к де­мократическим. Мы можем подчеркнуть в связи с этим, что политизация и идеологизация тесно соприкасаются друг с другом. Их трудно отделить одну от другой, будь то в сфере национального или международного права.

Есть ли различия между понятиями "угроза примене­ния силы" и "угроза миру"? Э.И. Скакунов, исследуя динами­ку международных конфликтов, высказал мысль, что угроза миру согласно Уставу ООН шире угрозы применения силы. Он, правда, говорит об этой проблеме, имея в виду, главным образом, применение вооруженной силы. Но его вывод, оче­видно, правилен в более общем плане. Угроза миру не сво­дится только к угрозе применения вооруженной силы. Она может вытекать из факта применения и идеологического давления (которое можно при желании рассматривать как применение силы в широком плане).

Проблема заключается в том, что применение силы не­редко рассматривается как нарушение мира в доктрине и практике. Несомненно, применение вооруженной силы в межгосударственных отношениях представляет собой на­рушение мира. Лишь совершенно незначительные по мас­штабу и последствиям акты применения вооруженной силы (эпизодическое проникновение отдельных вооруженных лиц на территорию сопредельного государства, например) могут быть расценены не как нарушение мира, а как попытка его нарушить.

Можно ли считать какие-либо идеологические акции нарушением мира по смыслу ст. 39 Устава ООН? Видимо нельзя. Отвлекаясь от предложения СССР 1953г. и рассуж­дая логически, просто нельзя с какой-либо точки зрения отождествлять законченное действие, повлекшее за собой определенный результат и возможность совершения такого действия. Нарушение мира мы толкуем обычно как воору­женное столкновение международного характера или воору­женные столкновения между государствами. Практическое значение этой формулы можно объяснить просто: не всегда есть возможность установить, какая именно из сторон при таком столкновении агрессор, хотя сам факт столкновения бесспорен. Но Устав ООН в ст. 39 гласит, что Совет Безопас­ности определяет наличие любой угрозы миру. Не указано, что имеется в виду только международный мир. Надо счи­тать, что любое нарушение мира может представлять собой угрозу международному миру и безопасности. Следующее предложение ст. 39 говорит уже о мерах, которые следует предпринять для поддержания или восстановления между­народного мира. Тем самым указывается, что не обязательно всякое нарушение мира внутри государства становится угро­зой международному миру.

Идеологическая агрессия - "психологическая подготов­ка нарушения мира", рассчитанная на правящие круги того или иного государства и, разумеется, на его население. Не­редко ее цель - достигнуть такого результата, которого по каким-либо причинам нельзя получить путем вооруженной агрессии (например, вызвать дестабилизацию обстановки в стране), либо создать морально-политический климат, бла­гоприятствующий последующей вооруженной агрессии. Здесь мы особенно часто видим, что политическая и идеоло­гическая составляющая действия государства, прибегающего к идеологической агрессии, спаяны друг с другом. Идеоло­гические меры давления можно называть информационным посягательством на безопасность жертвы посягательства, соз­дают угрозу миру.

Акты вооруженной агрессии образуют чаще всего и со­став вооруженного нападения, выступающего в качестве ос­нования для осуществления самообороны, предусмотренный ст. 51 Устава ООН. Поэтому необходимо помнить, что Совет Безопасности вправе давать юридически значимую оценку совершения вооруженной агрессии, а совершение вооружен­ного нападения - государство, подвергшееся нападению. Мо­жет создаться ситуация, когда-то или иное вооруженное на­падение не будет признано актом агрессии из-за применения постоянным членом Совета Безопасности "права вето". Объ­ективно оно существующих признаков акта агрессии от это­го не утратит. Данное соображение надо также иметь в виду, когда мы даем характеристику вооруженного нападения в сравнении с компетенцией Совета Безопасности. В между­народно-правовой литературе отмечалось, что вооруженное нападение имеет более или менее четкое содержание, в то время как содержание вооруженной агрессии варьируется в зависимости от ситуации и не может подлежать точному физическому описанию заранее, так как это входит в рамки дискреционных полномочий Совета Безопасности. Любая неопределенность в описании вооруженного нападения при­водит к возможности легализации произвола под предлогом самообороны. Действия, которые односторонне квалифици­руются как вооруженное нападение, дающие основание для осуществления права на самооборону, не означают автома­тически согласно Уставу ООН считаться актом агрессии.

Если допустить, что акты идеологической агрессии мо­гут в случае их особой серьезности являться нарушением международного мира, равноценными актам вооруженной агрессии, возникает вопрос: могут ли они рассматриваться одновременно как основание самообороны, какая-то раз­новидность или эквивалент вооруженного нападения? Это привело бы к неоправданному расширению понятия само­обороны и по существу дало бы возможность ответить воору­женными мерами на идеологическую агрессию без санкции Совета Безопасности, т. е. практически привело бы к реаби­литации института превентивной самообороны без решения Совета Безопасности. Между прочим, отметим, что превен­тивные действия вооруженных сил возможны по решению Совета Безопасности, но не упреждающие или, тем более, предвосхищающие.

В чем смысл введения в политический обиход понятия идеологической агрессии? Если это представляет собой не нарушение мира, а его угрозу, то зачем добавлять понятие идеологической агрессии? Но было бы логичным считать, что возможность посягательства на международную без­опасность не обязательно выступает как вооруженная агрес­сия, но явно считается угрозой международному миру. Это и дает право выделить в особую категорию какие-то меры идеологического давления. И поскольку они, наряду с акта­ми вооруженной агрессии, обладают качеством неправомер­ного насилия высокой степени интенсивности и посягают на международную безопасность, они могут быть отнесены к ак­там применения силы, противоречащим Уставу ООН. Грань между теми мерами идеологического давления, которые мо­гут быть отнесены к актам применения силы и другими, ме­нее значительными, входит в идеале в компетенцию Совета Безопасности ( как уже говорилось).

Угрозу применения вооруженной силы обоснованно сле­дует рассматривать как применение силы в широком смысле согласно Уставу ООН. В Определении агрессии, принятом в 1974г., сказано, в частности, что агрессией признается "любая аннексия с применением силы против территории другого государства или части его (ст.3, п.а)." Не сказано, однако, что имеется в виду только применение вооруженной силы. В то же время данный пункт начинается со слов "вторжение или нападение вооруженных сил государства на территорию дру­гого государства". Надо полагать, что под применением силы подразумевается не только применение вооруженной силы, но и угроза её применения, и своего рода информационную, идеологическую обработку посягательства, т.е. предвари­тельную идеологическую агрессию.

Очевидно, что в XXI веке необходимо разработать более детально разъяснение понятия пропаганды войны, составля­ющую идеологическую агрессию, или применение опреде­ленных видов оружия массового уничтожения. Что касается пропаганды фашистско-нацистских взглядов и тому подоб­ное, то здесь все ясно. Можно подумать над тем, что в пере­чень актов, составляющих идеологическую агрессию, следует включить поддержку на государственном уровне террори­стической деятельности. Впрочем, нелегко надеяться, что эти мысли приобретут официальный статус. Скорее, это поже­лание, которое найдет отклик в доктрине de lege ferenda. В виде первой статьи можно сохранить предложение 1953 г., заменив "атомное оружие" на "ядерное оружие".

Принцип неприменения силы или угрозы ее примене­ния не сводит объект агрессии только к территориальной неприкосновенности. Иначе не нужно было бы упоминать в формулировке п. 4 ст. 2 Устава ООН политическую незави­симость как возможный вариант объекта применения силы. Если придерживаться концепции широкого применения силы, то ясно, что идеологическая агрессия сама по себе не является нарушением территориальной неприкосновенно­сти государства, а посягает на его политическую независи­мость.

Отсюда надо сделать вывод, что к идеологической агрес­сии применим mutatis mutandis критерий первенства, т.е. агрессией считается первый совершивший определенные действия. Этот критерий предусмотрен в резолюции 3314 (XXIX) применительно к вооруженной агрессии. Рассуждая логически, его надо применить и к идеологической агрессии, но учитывая специфику последней.

В ответ на информационные действия, которые можно было бы рассматривать как откровенную идеологическую агрессию, государство, ставшее жертвой такой агрессии, не вправе прибегать к подобным же методам, использо­вать клевету, обман, подстрекательские призывы в качестве контрмеры. Для защиты своей безопасности государство, ставшее объектом идеологической агрессии, вправе прибег­нуть к определенным психологическим мерам воздействия на население, наряду с перекрытием каналов поступления враждебной информации. Однако, грань между правом на защиту своей безопасности и свободой выражения мнения, свободой слова и т.п. является весьма неопределенной. Но это не должно служить препятствием для квалификации тех или иных действий как нарушающих международное право. Проблема заключается в том, чтобы надлежащим образом обосновать конкретные действия со стороны государства, на­рушающего международное право, как такие нарушения. Агрессия в любом варианте - явление, представляющее опас­ность для межгосударственных отношений в целом. Какое- либо государство может заявить, что против него совершена агрессия, но это лишь политическое заявление. Оно таковым и останется без решения Совета Безопасности о том, что дей­ствительно был совершен акт агрессии. Такого рода полити­ческие заявления могут носить, между прочим, предвзятый характер. Достаточно назвать постоянно повторяющиеся об­винения России в агрессии, которые раздавались в выступле­ниях украинского президента П.А. Порошенко.

Идеологическая агрессия не может, конечно, рассматри­ваться как какое-то подобие вооруженной агрессии. Она по­этому не дает пострадавшему государству права прибегнуть к ст. 51 Устава ООН, предусматривающей право на самообо­рону в случае вооруженного нападения.

Если международное правонарушение не является на­рушением принципа неприменения силы, ему не должно противопоставляться правомерное применение силы. Если же, однако, такое правонарушение представляет собой на­рушение указанного принципа, но лишь как идеологическая агрессия, ему может быть противопоставлено то, что можно обобщенно назвать информационным противодействием, информационной силой.

Нарушение принципа неприменения силы в виде (или форме) идеологической агрессии можно было бы считать дающим право пострадавшему государству прибегнуть индивидуально к адекватным мерам даже материального воздействия - прекращению с агрессором каких-либо офи­циальных контактов, вплоть до разрыва дипломатических отношений и т.д. Но официальное заявление только о том, что совершен акт идеологической агрессии, с международно­правовой точки зрения ничего не даст. Это было бы лишь по­литическое заявление. Пострадавшему государству было бы целесообразно опираться на нарушение каких-то конкрет­ных норм международного права. Пострадавшее государство не квалифицирует идеологическую агрессию в юридическом смысле, если представить, что это возможно. Совет Безопас­ности только вправе решить, что-то или иное государство совершило акт идеологической агрессии как угрожающей международному миру.

Почему мы говорим об информационном принужде­нии (или психологическом принуждении, если учитывать воздействие на население или лиц отвечающих за политику государства), а не об идеологическом принуждении? Мы же называем определенную категорию международных право­нарушений идеологической агрессией? Причина, на наш взгляд, заключается в следующем: понятие принуждения ор­ганически противоположно понятию идеологии как таковой и идеологической полемике как борьбе идей, мировоззре­ний, убеждений. Вряд ли можно утверждать, что принуж­дение не противопоказано борьбе идей. Информационное принуждение не выполняет задачу убедить в чем-то, а заста­вить подчиниться, вести себя в соответствии с тем или иными установками. Политизация и идеологизация не преследует целей, лежащих в области борьбы идей. Идеологизация - не сфера идеологии. С какого-то момента идеологизация пере­стает быть недружественным актом и становиться между­народным правонарушением вплоть до идеологической агрессии, неправомерного применения своего рода инфор­мационной силы. Судить об этом с точки зрения юридиче­ской квалификации должен был бы, следуя логике наших рассуждений, Совет Безопасности. Что не мешает заинте­ресованному государству высказывать собственное мнение, подкрепленное ссылками на более конкретные нарушения международного права (например, на грубое нарушение свободы слова).

В юридической литературе встречается термин "полити­ческая агрессия". Нередко к политической агрессии относят какую-то часть информационной деятельности государства. В связи с этим можно вспомнить следующее высказывание: "Один из часто называемых аспектов политической агрессии - пропаганда..."^[8]. Но каковы бы ни были мнения специали­стов по поводу конкретного содержания пропаганды, при­числяемой к агрессии, из всего хода рассуждений, приведен­ных выше, вытекает, что более приемлемым для обозначения негативной информационной части определенной деятель­ности государства является "идеологическая агрессия".

Если мы будем исходить из Устава Нюрнбергского Три­бунала, можно полагать, что речь идет о вооруженной агрес­сии. Действительно, никто не будет спорить, что это самый опасный вид агрессии. В Уставе сказано о планировании, под­готовке, развязывании и ведении агрессивной войны, даже не агрессии, а именно агрессивной войны. В проекте Кодекса о преступлении против мира и безопасности человечества 1996г., подготовленного Комиссией международного права ООН, уже говорится о планировании, подготовке, развязы­вании или ведении агрессии, совершенной государством (ст. 16). Этот проект - не действующая норма международного права. Но он показывает тенденцию в толковании понятия агрессии, опирающуюся на Устав ООН.

К действующим нормам относятся принципы Устава Нюрнбергского Трибунала согласно резолюции Генеральной Ассамблеи 95(1) от 14 декабря 1946 г., причем императивные. К действующим нормам международного права надо также отнести и нормы Римского статута. Международного уголов­ного суда для тех, кто ими связан, т.е. не императивными. Поскольку нас интересует агрессия как действие государства, влекущее международно-правовую обязанность привлекать к уголовной ответственности лиц, причастных к совершению агрессии, стоит затронуть вопрос о связи агрессии с престу­плениями против человечности.

Проект Кодекса о преступлениях против мира и безо­пасности человечества включает и преступление агрессии, и преступления против человечности. Их родство сомнений не вызывает. Значит ли это, что они соприкасаются столь тесно, что их можно в каком-то смысле объединить? Оба вида пре­ступлений являются преступлениями против мира и безо­пасности человечества. Проект предполагает, что государства обязаны привлекать к уголовной ответственности индивидов, совершающих подобные действия. В этом можно усмотреть их родство. Кроме-того надо говорить в данном случае о преступлениях именно индивидов. Мы же, размышляя об агрессии, обращаем внимание на действия государства, со­вершающего нарушение международного права, именуемо­го международным преступлением, т.е. не о преступлении в уголовно-правовом смысле.

Нужно иметь в виду, что мы рассматриваем, в конечном сче­те, агрессию и как преступление против человечности (как бы ни подходить к понятию агрессии), и как угрожающее существова­нию человечества. Было отмечено в исследовании, посвященном теории преступлений против человечности, следующее: "Чело­вечность означает как и качество быть человеком - гуманность, так и совокупность всех человеческих существ - человечество"^[11]. Действия государства, совершающее его, позволит квалифици­ровать его как тяжкое нарушение международного права. В то же время должна быть ясна неразрывная связь между действи­ями государства и индивидами, его совершающего, которое должно вести к уголовному преследованию этих индивидов. Здесь мы должны видеть связь между государством и индиви­дами, совершающими преступления против человечества. Од­новременно надо видеть разницу между составами указанных правонарушений. Именно действия государства, совершающего акт идеологической агрессии, можно было бы рассматривать как противоправное применение силы.

ЧЕРНИЧЕНКО Станислав Валентинович
доктор юридических наук, профессор, главный научный сотрудник Института государства и права Российской академии наук, Заслуженный деятель науки РФ